Боязливое благочестие и "ничто - ничто - ничто" св. Иоанна Креста

Господь и Бог мой, как может тот, кто ищет Тебя с бесхитростной и чистой любовью, не найти, что Ты – это все, чего только его душа может желать? Ты  обнаруживаешь себя первым и сам выходишь встретить тех, кто Тебя ищет.
(Св. Иоанн Креста)

 
 

 Есть вид благочестия, который тем более оскорбителен для Бога, чем, чем больше усилий его адепты прилагают к тому, чтобы продемонстрировать Богу свое почтение. Это – так называемое "боязливое благочестие", т.е. благочестие, порожденное исключительно страхом.

"Боязливое благочестие" – это отнюдь не страх Божий, названный в Ветхом Завете "началом мудрости"[1]. Библейский страх имеет своей целью Бога и Его познание, поэтому он полностью сфокусирован на Боге; "боязливое благочестие" полностью сфокусировано на самом себе, хотя и использует слово "Бог" не реже, чем Псалмопевец.

Согласно широко принятой в Христианстве интерпретации, под библейским страхом Божиим подразумевается отнюдь не страх наказания, а страх расстроить любимого. В Писании Бог неоднократно назван Возлюбленным; этот эпитет предполагает, что верующий должен бояться совершить грех, который бы расстроил Бога (или даже причинил бы Ему страдание), а также загрязнил душу верующего и, таким образом,  воспрепятствовал его общению с его Возлюбленным. Заслуживает внимания здесь то, что, точно также как и влюбленный, будучи разлученным с предметом его любви, думает только о нем, согрешивший, потерявший возможность богообщения не думает о себе, а думает только о Боге и о своем невыносимом страдании из-за невозможности видеть Возлюбленного. Такой верующий не желает ничего исключительно для себя, он жаждет только видения Бога и познания Его. Этот идеал бескорыстных и страстных[2] отношений между душой и Богом ярко описан в библейских "Псалмах" и "Песне Песней".

 

По сравнению с ним, "боязливое благочестие" в своей глубинной сути всегда сконцентрировано на самом себе. На поверхности может казаться, что это не так. Часто многие годы бывают растрачены на попытки обойти странную невидимую стену между Богом и верующим, до тех пор, пока к нему внезапно не придет осознание, что стена находится в нем самом, выстроена им самим и называется "боязливым благочестием". Весьма далекое от того, чтобы помочь верующему на его пути к Богу, оно служило инструментом для поддержания его неуязвимости в духовной жизни, своего рода аппаратом, который создавал для него искусственное (и исключительно оскорбительное для Бога) представление о Боге. Рассказ, однако, зашел слишком далеко, прямо к возможному духовному кризису, который "боязливое благочестие" несет в себе самом. Вначале необходимо определить понятие "боязливого благочестия" и психологию его возможныx жертв. Но, прежде чем перейти к этому,  я должна обозначить разницу между естественным страхом неофита и тщательно культивируемым страхом "воцерковленного" православного.

Тот факт, что бескорыстная любовь к Богу, описанная в псалмах, не слишком часто встречается среди неофитов, хорошо известнен и ожидаем. Очень многие начинают с так называемой "стадии раба"[3], чье благочестие, в основном, мотивировано страхом возможных последствий их дурных поступков[4]. С течением времени верующие постепенно возрастают духовно и достигают, по благодати Бога, который открывается им как Любовь, степени усыновленного/ удочеренной Богом. Очень важно помнить, что первая стадия не бессмыссленна и не бесплодна, т.к. в это время неофит учится самодисциплине и прочим необходимым навыкам, которые будут ему очень полезны в будущем. Однако, точно также важно помнить, что, хотя Православие и трезво отмечает неизбежность первой, "боязливой", стадии в жизни христианина, она считается самой низкой в духовной жизни и ее необходимо изжить. Соответственно, я пишу здесь не о "боязливом благочестии" как о проходящей стадии на пути к Богу, а только о "боязливом благочестии", которое стало перманентной стадией, когда быть "усыновленным/ удочеренной Богом" уже нежелательно, а стадия раба считается высочайшим идеалом.

Я отнюдь не обвиняю и не высмеиваю кого бы то ни было, как Церковь, так и отдельных людей. Я говорю только о болезненной и разрушительной тенденции, которая обнаруживает себя при наличии распологающих к ней факторов. Эта тенденция проявляется не только в духовной сфере: в личной духовной жизни или на более широком плане, в Церкви. Ее легко заметить во всех без исключения сферах человеческой активности, т.к. корни ее находятся отнюдь не в области веры, а в человеческой психике. Отношения с Богом, являющиеся для человека отношениями-максимум, делают эту тенденцию максимально уродливой. Добавлю "слава Богу за это", т.к. только экстремальное страдание души может вынудить к просьбе об излечeнии.

Ради ясности я приведу воображамый пример[5]. Представим себе человека, выросшего в распространенно-неблагополучной семье, например, один из его родителей хронически манипулировал его эмоциями или его брат/ сестра систематически унижали его, втаптывая в грязь его достоинство (которое является образом Бога). Или же он потерял родителя в очень раннем возрасте и не получил достаточно любви, чтобы компенсировать потерю. Что бы это ни было, человек несет в себе некую довольно распространенную травму, которaя влияет на его отношения с другими людьми, делая их сложными и болезненными. Он может испытывать постоянную гнетущую тревогу, т.к. он боится сделать крошечную ошибку и быть наказанным за нее, потому что его отец когда-то бил его за самый незначительный дурной поступок. Или же он не в состоянии доверять кому-либо или не способен принять любовь других, т.к. он слишком хорошо усвоил, что доверие неизбежно приводит в ловушку, a любовь означает порабощение и духовное удушье. Варианты бесчисленны, как и жизненные обстоятельства и психика, и именно поэтому раны души так сложно распознать, особенно тем, кому они были наненсены. Одна тендеция универсальна, однако: человек воспринимает настоящее сквозь боль прошлого; таким образом, настоящее искажено, в том числе самые чистые и лучшие его аспекты.

Если подобный человек придет к вере и в особенности, если он придет в Церковь без предшествующего личного опыта, он неизбежно начнет относиться к Богу так, как он относится к другим. Он станет относиться к Богу с подозрением, не в состоянии принять Его любовь к нему из-за подсознательного страха быть пойманным на крючок, "прикрепленный" к Его любви. Чем более совершенна любовь, тем большим кажется воображаемый крючок. Продукт больного прошлого – страх того, что "все это плохо кончится", всегда будет стоять между ним и Богом. Есть и еще одна проблема, специфическая для христиан, а именно Личность Иисуса Христа. Будучи совершенным Человеком и Богом, он не просто "еще один человек" с его ограниченными человеческими возможностями и, в то же время, не абстрактное далекое божество. Как Бог, он отдает верующему всего себя и требует всего человека (настолько, насколько это возможно для последнего, засчитывается намерение). Самое страшное, что, как Человек, он требует от верующего личного ответа. Совершенно невозможно спрятаться от Него за многочасовыми молитвами по молитвослову, сверхсуровыми постами или чем-либо еще, т.к. он требует от верующего только правдивости, по отношению к Нему и к самому себе. Это действительно взаимотношения-максимум, и именно поэтому они так страшны, а израненная психика не в состоянии их выдержать – личность Христа и его пути являются абсолютным антитезисом всему, к чему привык верующий с раной в душе. Абсолютная любовь оставляет такого человека холодным либо он воспринимает ее как интеллектуальную абстракцию, на которую его сердце никак не отзывается, потому что верующий не в состоянии распознать еe на уровне эмоций. Он может хорошо знать богословское обоснование Искупления, но про этом остается странно-холодным к страданию Человека. Этот факт может объяснить, почему некоторые православные не в состоянии соотнестись с Христом как Личностью, особенно с его Человечностью, и предпочитают размышлять исключительно о Боге Отце. Ошибочно воспринимаемое ими отсутствие Человечности в Боге Отце и его воображаемая отстраненность для них более удобны, т.к. они не требуют личного ответа и, самое главное, позволяют держать комфортную дистанцию. "Слишком человеческий" Христос вынуждает верующего к невозможному, а именно, к осознанию того, что он не в состоянии доверять, любить, и быть любимым. Боль от этого осознания была бы невыносима, и человек инстинктивно отступает и отворачивается, не подозревая о причине, вынуждающей его к бегству.

Но даже это еще не все. О, если бы такого человека оставили в покое в его боли и одиночестве, чтобы в конце концов он догадался, что с ним что-то не так, и возопил к Богу о помощи! К несчастью, "боязливое благочестие", с готовностью предлагаемое ему в качестве идеала похожими на него, но более "продвинутыми" православными, не способно помочь ему увидеть внутреннюю стену и даже делает ее толще, подводя под нее солидный (хотя и богословски ложный) базис.

 

Ниже приведены несколько узнаваемых черт подобного "боязливого благочестия". Всепоглощющий страх повести себя неверно во второстепенных вещах, например, "неправильно" поставить свечу, сделать поклон не в тот момент, страх оказатся на пути священника во время службы, и т.п. Чтение молитв всегда точно по молитвослову, подавляя в себе всякое желание помолиться от сердца своими, пусть и неловкими, словами из страха "сказать что-то не так". Страх иметь собственное мнение, "потому что я могу впасть в грех гордыни" и потому, что "я могу сделать ошибку, за которую мне придется дорого заплатить" или даже потому, что "это неправославно". Неприятие любого духовного/ мистического опыта, малейшего движения в своем сердце потому, что "кто я, чтобы испытывать его". Последнее может принять особо утонченную форму “шаха и мата” самому себе. "Молясь и глядя на икону, я как-то особенно явственно почувствовал присутсвие Спасителя – нет, это бесовское искушение, я читал, что демоны могут навести такое на грешников, как я." Или "О! – Я почувствовал небольшую теплоту в области сердца, когда творил Иисусову молитву! – Нет, я – ничто, все это от бесов, подделка для того, чтобы заставить меня вознестись." Соответственно, те, кто не следуют правилу отвергать абсолютно все и дерзают принять свой опыт как реальность определяются адептами "боязливого благочестия" как "страдающие грехом гордыни", "находящиеся в прелести”[6] и даже "одержимые". Хорошие духовные плоды, приносимые такими людьми, воспринимаются с подозрением или вовсе отрицаются.

В духовной жизни подобного рода страх сделать ошибку определяет все ее аспекты либо связан со всеми ее аспектами, опутывая душу, как паутина. Не поймите меня превратно, будучи православной, я очень хорошо сознаю необходимость осторожности и тщательной проверки всего, что может быть испытано во время молитвы, да в любое другое время. Реальность греха гордыни, корня всех остальных грехов, никто не отменял. Кто-то может предположить, однако, что, если он проверяeт свой опыт и свои умозаключения, используя Писание, церковное Предание, и собственный здравый смысл, то он может сделать свой собственный вывод – особенно если он искренне молится Богу об ответе, регулярно исповедует свои помыслы, и тщательно проверяет себя на предмет закравшейся возможной гордыни? Нет, переиграть "боязливое благочестие" невозможно: "кто ты такой, чтобы самому понимать Писание правильно", "кто ты такой, чтобы использовать Традицию иначе, чем цитировать Отцов Церкви", "твой духовник, может быть, заблуждается или даже находится под влиянием бесов", "это не Бог дал тебе ответ – кто ты такой, чтобы Он это сделал – нет, это бесы". Кстати, это отнюдь не преувеличение, а довольно распространный ход мысли, вдохновленный неистовым чтением экстремально-аскетических книг, не сбалансированный чтением Евангелия и таких Отцов Церкви, как св. Григорий Нисский, св. Макарий Великий,  св. Дионисий Ареопагит, св. Максим Исповедник, Евагрий, и других, говорящих о Боге как o Любви, желающим быть любимым ("Богохульство! – Как Бог может желать быть любимым нами, мерзкими грешниками! – Пусть его любят авторы всех этих книг, святые.").

И вот человек с ранами в душе (как многие из нас) приходит в Церковь и часто находит в ней богословское оправдание нездоровым чертам своей психики. Ты никому не доверяешь – правильно, теперь ты не должен доверять и самому себе тоже, т.к. ты грешник, а Бог не разговаривает с грешниками, поэтому все, что ты можешь принять за Божий дар, на деле от бесов.  Хроническое недоверие на самом деле добродетель, т.к. если ты доверяешь, ты можешь сделать ошибку, за которую Бог тебя накажет (но ты можешь доверять неопределенным "отцам Церкви", на которых почему-то всегда ссылаются безымянно; эта странная безличностность будет адресована далее). Если ты не решаешься сам сделать вывод из запавших в душу фраз в Писании (даже если твое сердце подсказывает тебе, что ты прав), то ты все делаешь верно, т.к. кто ты такой, чтобы думать? – Или ты хочешь впасть в грех гордыни и быть осужденным Богом?
Если ты имел несчастье вообразить, чтго Бог таинственным образом говорил с тобой, то ты в смертельной опасности – разве ты не знаешь, что, раз ты не святой, то это, скорее, всего, было бесовское наваждение? Бьющие по нервам примеры православных монахов, по ошибке поклонившихся явившемуся им в видении демону, а не Христу, как они думали, и вследствие этого сошедших с ума или примеры больных на голову католиков со стигматами и проповедями птицам – плодам их "коммуникаций" с Богом, приводятся с готовностью и в изобилии.

Таким образом, неофиту ничего больше не остается сделать, как подчиниться "боязливому благочестию", которое предписывает правило для  каждой мысли и каждого движения. Особенности его психики делают это несложным для него. Неофит теперь слепо придерживается Закона и бросается в экстремальный аскетизм, надрывая себя запредельным постом и сухим, но огромным моливенным правилом. Читаемые им книги обычно так же экстремальны и исключительно суровы в подходе их авторов к духовной жизни. (Есть печальная ирония в том, что эта суровость делает неофита суровым судьей, своим и других; это состояние весьма далеко от добродетели смирения, которою он так жаждет обрести, хотя оно и выглядит обманчиво похожим на нее.) Поначалу новый образ жизни доставляет  удовлетворение и даже радость, т.к. он оправдывает все недостатки неофита и дает ощущение безопасности и комфорта; это ощущение настолько соблазнительно, что многие предпочитают оставаться в таком положении всю жизнь. Со временем, однако, приходят душевная сухость и окаменение духа, которые только невыносимая боль погибающей от отсутсвия настоящей духовной пищи души, соединенная с Божией бладодатью, в состоянии победить.

Задача Бога открыть Себя подобному человеку поистине огромна, т.к. последний сделал “шах и мат” не только себе, но и Богу. Если Бог откроет ему Себя в буквальном смысле, а именно в видении, он станет отрицать его из страха сделать ошибку или же, искушаемый принять то, что было ему дано (то, что было для него прохладной водой, излившейся в его духовную пустыню), истощит себя сомнениями, спасется бегством либо временно потеряет рассудок, таким образом подтверждая то, что ему было сказанно – а именно, что любое видение, подаваемое таким, как он, грешникам, может быть только от дьявола.

Если Бог не отступит и в конце концов умудрится зажечь сердце такого человека любовью к Нему, тогда все искривленное в его душе поднимется на поверхность, и все псевдоистины начнут греметь в его ушах подобно неумолчным колоколам, заглушая тихий голос Бога. Он может сделать один шаг к Богу и немедленно отступить назад из страха совершить фатальную ошибку, быть наказанным и немедленно умереть на месте преступления. Горькая ирония этой ситуации состоит в том, что Бог, каким Его испытываeт человек – это караюшее божество, на деле не имеющее ничего общего с Богом Писания, даже с Богом, разгневанным на Его избранный народ. Обычно этот факт ускользает от понимания человека, т.к. он слишком испуган, чтобы думать логически. И начинается битва за слабое и трусливое сердце, с Богом и всем хорошим, что осталось в человеческой душе (т.е. тем, что осталось в ней от образа Христа) на одной строне, и с израненной, искривленной психикой и демоническими силами с другой. Большая удача, если к этому времени человек найдет в себе достаточно храбрости, чтобы начать думать и сравнивать бога "боязливого благочестия" с Иисусом Христом из Писания и своего собственного опыта. Возможно, он заметит, что первый является экстремальным воплощением его отца/ матери/ брата/ сестры/ другого обидчика из прошлого – бог крошечных буковок, бог страха и наказания, пристально исследующий малейшее движение и мысль, тот, кому ни в коем случае нельзя доверять, кто забирает назад свои дары, как только он заметит малейшее неповиновение или намек на него, с садистким удовольствием вновь и вновь испытывающий тех, кто в него верит, манипулятор эмоциями и чувствами, привычно ставящий своим поклонникам “шах и мат”, требующий от человека любить только его, но не других, т.е., не любить никого и ничего, бог застывших форм, враг жизни, очень похожий на смерть или сатану. 

И второй – Иисус Христос наш Господь, который не заботится o крошечных буковках, но смотрит в сердце человека, который по сущности своей не может лгать или манипулировать, который не карает, Кто является врагом любого страха (и чей апостол написал "В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви"[7]) и одно только присутствие которого изгоняет любой страх. Последнее подтверждено всеми, кто когда-либо встретил Его.

Христос Бог наш, кто сам – Любовь, кто умалил Себя на кресте, чтобы самый боязливый индивидуум смог полюбить Его, кто умаляет Себя в предельном кенозисе[8], чтобы любой (да, любой – самый грязный и самый грешный человек) смог приблизиться к Нему, Кто первый отдал Себя всем полностью, т.е. без остатка. И как можем мы бояться этого Бога, который есть Путь, Истина, и Жизнь? Очень просто – потому что практикующий "боязливое благочестие" думает о себе, т.е. он боится сделать что-то неверно и быть наказанным; он отчаянно хочет купить себе безопасность любой ценой. Страх Божий такого человека – это даже не примитивный страх, полезный для начинающего в вере. Он – нечто большее, чем простой страх "быть извергнутым в ад", возможно, потому, что он подпитывается многострадальной психикой, которая придает ему странный, абсурдно-психопаталогический характер. Начинающий может думать "я должен следить за собой, чтобы не грешить, иначе я отправлюсь в ад"; боязливый верующий думает "что бы я ни сделал, я обречен гореть в аду – может быть – я лучше буду держаться того, что мне было сказано другими, знающими – и все же, может быть, я обречен гореть в аду в любом случае – да, я точно обречен". Такая психика не исследует реальность, но втискивает ее в заранее заданные правила, в противном случае ее бы спасло евангельское "по плодам их узнаете их"[9] – если "нечто" порождает смирение и любовь, то каким образом можно решить, что это "нечто" от дьявола? Но человек может, делая из Бога Его карикатуру.

Трудно не заметить, что, если бы подобный бог был правдой, то его существование сделало бы ненужным и абсурдным Жертву и Искупление. Это утверждение возвращает нас к печальной неспособности "боязливых благочестивых" найти в своей душе какой-либо отклик на человечность Иисуса Христа и к их предпочтению думать о нем как о Судье. Это – хороший пример того, как искривленная психика искривляет богословие, а затем распространяет его, развращая других.  Последствия подобного богословия предельно тяжелы: из-за постоянного страха Бога, созданного нами посредством подмены Иисуса Христа образом нашего истязателя из прошлого (кем бы он ни был), мы крадем у самих себя всякую возможность спасения и обожения. Тот, кто не в состоянии позволить себе быть любимым, не может принять Жертву Христа. Равно невозможно для него принять от Бога дар обожения, если он не доверяет Богу абсолютно, т.е. так, как Христос доверяет нам,  и если он не может разглядеть в себе хотя бы намек на образ Бога. Если это так, то, может быть, можно предпринять попытку как-то отнестись к распятому Христу, созерцая покинутость и боль Бога из глубин собственной боли и покинутости? К несчастью, такие слова как "уязвимый, страдающий, покинутый" считаются "боязливыми благочестивыми" недопустимыми применительно к Богу, т.к. "Бог есть Бог всемогущий". Это – настоящий тупик, ад, созданный людьми, а не Богом, и ничто не может вывести из него до тех пор, пока боязливый благочестивец не истощит все свои благочестивые запасы, начнет задыхаться и возопит к Богу. Но что же дальше?

Я считаю, что в случае, когда человек сам себя отрезал от Бога своими искусственными и предвзятыми идеями о Нем, ему может помочь вполне православная доктрина католика св. Иоанна Креста с ее девизом "ничто – ничто – ничто"[10]. Св Иоанн утверждает, что для того, чтобы встретиться с Богом (т.е., обрести личный опыт Бога), человек вначале должен быть освобожден от всего, чем он обладает, а также должен “принять принять и пройти через самоe страшноe для него", встретившись с ним лицом к лицу. Я понимаю под "всем" не только материальные привязанности, но и все, что отделяет нас от Бога, в том числе наши привычные комфортные идеи о Нем. Кто-то может возразить, что среди этих комфортных идей могут быть верные и ценные. Очень возможно, но, если они никак не помогают человеку придти к Богу, то вероятны два варианта: либо они неверны, либо человек следует им чисто интеллектуально. Есть большая разница между холодной фразой "Иисус Христос принес себя в жертву ради всего человечества" (здесь налицо безличное мышление, подобное абстрактному "Отцы церкви говорят") и чувством ужаса при мысли "Он согласился быть распятым ради меня". Потому что, первая фраза  предполагает небольшие последствия для меня лично – я могу незаметно пройти мимо, вместе со "всем человечеством" – но, если Он сделал это для меня лично, совершенно ясно, что Он любит меня и желает моей любви, а если я не способен на любовь, то хоть какого-то личного ответа. Очень личные, честные, даже страстные отношения с Воплотившимся Богом и есть Христианство. И здесь очень уместна вторая идея св. Иоанна, "необходимость принятия самого страшногo", в данном случае указывающая на необходимость увидеть мою собственную психику как она есть, со всей ее исковерканностью и разложением. Без этой честности перед самим собой личные отношения с Богом невозможны. Если некто привычно отрицает боль и и стыд своего прошлого, то как может он почувствовать боль Христа или позволить Христу показать ему Его боль (и Жертву, и Искупление, и Любовь)?

“Hеобходимость принятия самого страшногo" возвращает нас к идее "опустошения самого себя ради познания Бога"[11]. Очень быстро становится очевидным, что все несовместимое сo Христом должно быть отброшено или отрезано, включая то, что искажает Его образ в человеческой психике. Подобное принесение самого себя в жертву невозможно человеку, но возможно Богу, если человек попытается довериться Ему. Но как возможно даже начать доверять Богу, если человек полон недоверия? – Только через "встречу с самым страшным", а именно, стоя перед pаспятым Иисусом Христом без притворства, вглядываясь в Него. Мы должны приблизиться к Иисусу Христу, пригвожденному к кресту, т.к. только так мы сможем начать видеть Его Человечность и различить самих себя, отраженных в Его Человечности. Какое страшное зрелище! – Наша психика либо не способна распознать Его Любовь (это объясняет, почему столь многие ненавидят Его), либо не может позволить Eму привлечь нас к ней, не говоря уже о том, чтобы излить ее в наши искривленные души. Но самое страшное, что невозможно предсказать, что будет дальше, и это – пик ужаса.

Если, несмотря на страх, мы желаем быть с Христом и сможем (по данной Им благодати) слабо крикнуть "я хочу быть Твоим, спаси меня от меня самого", все, что не Его образ в нас, начнет медленно и крайне болезненно сгорать и распадаться на части, потому что оно не совместимо с Ним. Это и есть то, что св. Иоанн подразумевал под "ничто – ничто – ничто" – радоваться боли и тому, что я – ничто, очищение посредством экстремального и реального самоотречения (т.е., самоотречения не из-за какого-то воображаемого благочестия, а из-за невозможности продолжать жить как раньше, из-за жажды любви Бога, которая внезапно была дана Им бесчувственной до этого душе), даже до состояния, когда кажется, что уже ничего не осталось. Освобожденные от всего, что фальшиво и искривлено, мы сможем начать узнавать нашу потенциальную полноценную человечность в Христе и почувствовать ее, пробивающуюся сквозь пепел, в самих себе. Это узнавание, в свою очередь, начнет выстраивать мост к нашему потенциальному обожению, которое является желанием и целью Бога для всех нас, а отнюдь не фальшивое “боязливое благочестие”, которое есть не более, чем любовь раба к самому себе.

----------------------------------------------------------------------

[1] Псалoм 110:10

[2] Слово "страстный" здесь используется в значении "не теплохладный", т.е. полностью охваченный любовью.

[3] Православная метафора духовного восхождения от раба к наемнику, а затем к сыну/ дочери Бога. Здесь имеется в виду изменение сознания верующего и его понимания Бога; Богу не нужны рабы и наемники.

[4] Это – не универсальное правило; какой вид благочестия изберет индивидуум, во многом зависит от того, каким образом он открыл для себя Христа и от того, какой вид благочестия практикуется в конкретной церкви.

[5] Многим этот пример и духовные последствия могут показаться экстремальными. Даже если бы это было так, отношения человека с Богом, как указывалось выше, имеют тенденцию доводить каждую черту человеческой психики до ее экстремальной степени, вызывая духовный кризис; таким образом, пример вполе уместен.

[6] "Духовная прелесть" –  незаметное прельщение лестной для прельщаемого ложью, в том числе ложными явлениями.

[7]  1 Ин 4:18.

[8] Самоопустошение, самоотречение.

[9] Mф 7: 16-20.

[10] "Ничто – ничто – ничто" – сумма доктрины св. Иоанна о восхождении к Богу через так называемую "темную ночь души", во время которой душа освобождается Богом от всего внутри и вне ее и, таким образом, делается способной воспринять Бога через непосредственный опыт и с наибольшей полнотой.

[11] Здесь явственно видна "окружность": "освобождение от всего ради познания Бога" – "принятие самого страшного" – "освобождение от всего ради познания Бога" и т.д. Св. Иоанн утверждал, что путь духовного восхождения представляет собой спираль: одни и те же пункты пути повторяются на ином уровне.